понедельник, 30 января 2017 г.

Чтение как проблема

Что происходит с читателем прозы

Проблем на самом деле две: и чтения, и письма. Наверняка есть люди, которые пишут чаще (и больше), чем говорят. И это вовсе не писатели, а рядовые пользователи интернета. С его приходом письмо стало простым актом коммуникации, из него уходят усилие, напряжение. Это и хорошо, и плохо.
Хорошо потому, что в «письме без усилий» много речи, а речь — самое живое и пластичное из языковых возможностей. Плохо, потому что люди отвыкают от того, что письмо может быть еще и искусством. Все больше людей читают на работе с экрана компьютера, то есть в помещении, где в открытые двери заглядывают неотложные дела и в любую минуту может зайти непосредственный начальник. Какие тут к дьяволу мандельштамовские «опущенные звенья»?

Расфокусированный взгляд читателя, в том числе профессионального, вот основной и, похоже, неустранимый дефект новой ситуации. Читатель не имеет в виду собственно художественные свойства текста и начинает раздражаться, когда тот состоит не из «информации», а из слов и фраз. Видимо, это воспринимается как покушение — навязывание лишних усилий. Те, кто продолжают читать, читают очень быстро, то есть бегло. Не столько читают, сколько проглядывают, прикидывая: то ли они читают. Медленное чтение для них — как пластинка не на той скорости.

За новым типом чтения следует новый род письма, как раз предполагающий чтение «по диагонали». Отказ от маэстрии, отмена художественности как основного свойства произведения может показаться приговором времени. Но можно вспомнить множество «приговоров времени», именно временем отмененных: «некоммуникабельность», «смерть автора», «конец истории»… Всех не перечислить, вспомнил только первые попавшиеся.
Сейчас явно идет борьба за то, чтобы литература стала зоной, где искусству делать нечего. Не стоит его там и искать. Чем же так провинилось бедное искусство? Это как раз понятно: искусство никому не дает право назначать реальность по собственному усмотрению. Оно само по себе реальность. «Именно потому, что искусство наиболее иррационально, оно принадлежит к тем “вещам”, которыми труднее всего обманывать людей» (Н.Пунин).

Возможно, я не прав, когда жду от прозы примерно того же, что и от стихов: легкости и тонкости (чтобы все просвечивало — свет, жизнь); сложности, имеющей обманчивый вид простоты. Но я не способен читать то, что не написано, вот моя главная проблема. Попытки прочесть очередного премиального лауреата проваливаются раз за разом. И уже только при словах «роман» или «рассказ» какая-то тяжесть наполняет веки. Даже «очерк» глядится бодрее. Видимо, для меня этот поезд уже ушел.

Кстати, о поезде. Там я, как правило, и читаю «премиальную» литературу, подвывая от тоски. О, этот протокольный синтаксис, не способный двинуться дальше выяснений «кто — что — зачем». Эти следственные цепочки и канцелярские скрепки сюжета. Принудительное, каторжное письмо: фразы движутся так, словно к каждой приковано ядро. К чему эти добровольные арестантские роты? Мы живем в мире, потерявшем всякие контуры, хорошо бы хоть что-то успеть и понять, а у нас пытаются отобрать личное время в обмен на какие-то не слишком занимательные истории. Стоит ли тратить на них последнее зрение?
Я начал статью с упоминания интернета, но чуткие авторы стали замечать что-то неладное не сегодня и не вчера. Еще сто лет назад Михаил Гершензон писал о том, что читающий попал во временной вихрь и некогда ему думать над словами, что наслаждение чтением оставляет нас. «В информационную эпоху исчезают возможности еще научиться чтению», — замечает Хайдеггер в письме к Ханне Арендт. И уже как сегодняшние звучат слова Гайто Газданова: «Может быть, мы присутствуем при каком-то перерождении вкуса, изменении темпа, каком-то, если хотите, биологическом потрясении, проявления которого иногда принимают форму, которая нам кажется спорной, чтобы не сказать неприемлемой».

Прочитал недавно в одной умной (впрочем, не очень) книге, что в Европе только в конце тринадцатого века отказались от чтения вслух, стали читать про себя. Это было революционное новшество. Но, похоже, революция продолжается, и на подходе новые потрясения.

Тревожную странность именно нынешней ситуации я вижу в отсутствии протеста или хотя бы разговора об этих проблемах. В неожиданной незащищенности не только публики, но и «профессионального» читателя-критика. Когда отнимают что-то свое, дорогое, надо бы возмутиться. Или это свое уже не дорого?

Самому не очень понятно, зачем я это пишу. Нечестно предъявлять только собственную растерянность, ее и так хватает. Что я предлагаю — идти «против прогресса»? Организовать курсы медленного чтения? Или, может, просто напомнить о другой возможности, когда сознание читающего отвечает ритмическим импульсам текста, ищет в нем свое подобие — живую, эластичную ткань, а та по ходу дела становится соприродна то мысли, то переживанию, то телесному движению или мускульному усилию.

Такой тип чтения соответствует определенному письму — концентрированному и экономному. Так пишут все меньше. И выбирают тем самым ту долю общественного внимания, на которую только и могут рассчитывать. Отстаивают свою суверенность, рискуя остаться незамеченными. И примечательно, что художественный выбор вновь оказывается выбором социальным.

«Существует средняя деятельность между слушаньем и произнесением», — пишет Мандельштам, объясняя, чем на самом деле является событие чтения. Снова и снова, по-разному варьируя, он говорит о таком событии, как о подлинном создании произведения. А это значит, что исчезновение чтения как «слушанья-произнесения» и литературу отлучает от ее создателя (от ее создания).

Искусство — закодированная энергия: вечнодлящееся творение, где мастер-автор только направляет усилия читателя-подмастерья. Но что будет с творением, если ученик нерадив и беспомощен? 









среда, 25 января 2017 г.

«Чудеса надо делать своими руками»

Александра Грина называют самым романтичным писателем своей эпохи. Его повесть-феерия «Алые паруса» стала символом перемен, сбывшейся мечты, чуда, созданного собственными руками. Сам Грин говорил так: «Если потомки захотят меня хорошо узнать, пусть внимательно меня читают, я всего себя вложил в свои произведения». Это ли не повод вспомнить бессмертные строки из творчества писателя?
    «У каждого человека — не часто, не искусственно, но само собой, и только в день очень хороший среди других просто хороших дней — наступает потребность оглянуться, даже побыть тем, каким был когда-то»
     «Ненависть есть высшая степень бесчеловечности, превращенная в страсть; тот счастлив, кто не испытал ее внимательного соседства»
     «Очаровательная свежесть старых книг подобна вину»
     «Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и — вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим — значит владеть всем»

                 




 «Море и любовь не терпят педантов»
 «Я знаю, у всех мечты… Иначе нельзя»
 «Мы любим сказки, но не верим в них»
 «…Всякое счастье утратит половину своих  блестящих перышек, когда счастливец искренне спросит себя: рай ли оно?»














                       



«Будильники — это палачи счастья»
«Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить»
«Они жили долго и умерли в один день»
«…Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками»











Источник: http://diletant.media/literature_page/32735106/

вторник, 24 января 2017 г.

Прежде неизвестная сказка Марка Твена увидит свет

   Ранее не издававшаяся сказка американского писателя Марка Твена «Похищение принца Олеомаргарина» (The Purloining of Prince Oleomargarine) будет издана отдельной книгой. Об этом в понедельник, 23 января, сообщает The Guardian.
    «Похищение принца Олеомаргарина» — единственная сказка из сочиненных писателем для своих дочерей, которую он записал на бумаге. Марк Твен имел обыкновение рассказывать детям истории, которые так и остались устными рассказами, не зафиксированными в виде текста.
   Сказка сочинена в 1879 году в Париже. Она повествует о мальчике, обладающем способностью говорить с животными. Вместе с несколькими зверями он отправляется на поиски похищенного принца. По словам издателей, история затрагивает темы благородства и смелости перед лицом тирании.
    16-страничная рукопись оформлена супругами-иллюстраторами Филиппом и Эрин Стедами. Она выйдет в издательстве Doubleday в 2017 году, к 150-летию со дня публикации первой книги Марка Твена — сборника рассказов «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса».
    Текст «Похищения принца Олеомаргарина» был найден в 2011 году в архиве писателя в университете Беркли (штат Калифорния).
    Марк Твен (1835-1910) — классик американской литературы, мастер сатирической прозы. Среди наиболее известных его произведений — «Приключения Тома Сойера» (1876), «Приключения Гекльберри Финна» (1884), «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» (1889).

Источник: https://lenta.ru/news/2017/01/23/mt/

четверг, 19 января 2017 г.

«Твоя сестра, такая дура, не научилась кофе готовить?!»

Борис Мессерер о Белле Ахмадулиной и Михаил Шишкин о свободе и демократии
«Редакция Елены Шубиной» выпустила сборник автобиографических эссе и рассказов Михаила Шишкина «Пальто с хлястиком» и книгу воспоминаний художника Бориса Мессерера «Промельк Беллы».
Михаил Шишкин «Пальто с хлястиком» 
Михаил Шишкин — один из самых значительных современных русских писателей. Из тех, на чей счет можно быть уверенным: его тексты войдут в учебники и хрестоматии. Он любим читателями, обласкан критиками, награжден всеми главными литературными премиями. У него есть только один недостаток — он не встроен в привычное литературное производство. То есть выдавать по книге в год — не про него. Он не пишет романов – они к нему «приходят». А когда этому случиться — решает не писатель, а сам текст. Поэтому его романы «Взятие Измаила» (2000 год), «Венерин волос» (2005), «Письмовник» (2010) выпущены с большими временными промежутками. И вот новинка. Что уже само по себе событие. Правда, не роман, а сборник малой прозы: рассказы и эссе. Хотя у Шишкина документальное повествование переходит в художественное без видимых швов.
Кажется, что сборник просто набран из текстов писателя последних лет, написанных для разных периодических изданий. Рассказ «Пальто с хлястиком» — воспоминание о детстве и юности, школе напротив канадского посольства, случайной встрече с хоккеистом Бобби Кларком, угостившим 11-летнего Мишу жвачкой, маме-учительнице, которая непоколебимо верила в истинность своих коммунистических идеалов и не смогла пережить их разрушения. О том, что у каждого человека с его родителем должен состояться самый важный разговор, который при жизни неудобно и некогда начать. И поэтому «Взятие Измаила» и отчасти «Венерин волос» — это способ попросить у покойной матери прощения за юношеский радикализм. То есть это еще и своего рода заметки на полях, авторский комментарий к большой прозе.
Эссе «Вильгельм Телль…» — о причудливой жизни памятников и рассуждение о природе общественного договора, о свободе, понятой как осознанная потребность жить по установленным правилам, и демократии как результате самоограничения и самоконтроля. Печальнейшая новелла «Кампанила Святого Марка» о трагической судьбе эсерки Лидии Кочетковой — еще один пример жизни, принесенной в жертву высоким идеям.
Об отце, во время войны служившем на подводной лодке, рассказывает «Кастрюля и звездопад». Кстати, забавное совпадение: отец еще одного современного русского писателя, Андрея Геласимова, был подводником. При этом Геласимов — убежденный патриот, Михаил Шишкин же живет в Швейцарии и несколько лет назад приезжал в Россию в составе делегации швейцарских писателей.
Размышление о природе языка представляет собой эссе «В лодке, нацарапанной на стене», в котором Шишкин объясняет, почему автор должен все время идти вперед, лишь опираясь, а не повторяя уже написанное:
«Литературная традиция — живое существо. Растение.
По стволу идут соки к веткам. XIX век — это ствол русской литературы. Потом разветвление. Каждое новое поколение писателей — листва, которая к осени опадает. Но некоторые побеги продолжают собой ветвь. И в отличие от заоконной листвы, писатели могут сами выбирать себе ветку. Важно найти ту главную ветку, которая тянется вверх, которой дерево растет в небо.
(…) Любая дорога со временем приходит в негодность — рытвины, ухабы. Язык стирается. Дорога, по которой прошли поколения, становится непроезжей. Зарастает пустословами. Нужно прокладывать новую. "Очередной роман" пишется стертым языком, уже никуда не ведущим. Чтобы добраться до цели, нужна новая дорога, новый способ складывания слов».
Случайно или намеренно, центральным эссе, вокруг которого организуются другие тексты, оказывается история швейцарского писателя Роберта Вальзера «Вальзер и Томцак», явно очень важного для Шишкина. Нищий и никем не признанный при жизни, последние годы он провел в сумасшедшем доме. Зато стал абсолютным классиком после смерти. Количество написанных о нем научных работ не сосчитать. Михаил Шишкин видит в писательской манере Вальзера нечто сходное с собственной. Он рассуждает о тексте Вальзера «Прогулка»: «Прогулка начинается не с покидания каморки, полной призраков, а с того, что автор садится за стол и начинает писать. Он отправляется не на прогулку, а в ее описание. Он идет, только когда описывает, как идет. Суть описываемого, а значит, происходящего в самом акте творчества». В этом пассаже Шишкин описывает не только творческий принцип Вальзера, но и начало своего романа «Взятие Измаила», сотворение мира из мрака белого листа, на котором проступают слова.
И в этом смысле каждое эссе этого сборника — своя отдельная гармоничная вселенная. Шишкин — ловкий демиург. И не важно, как скоро появится его новый роман. Короткие тексты — его полноценная замена.
Борис Мессерер «Промельк Беллы»
«29 ноября 2010 года Белла ушла из жизни. Через какое-то время я сам начал писать, вспоминая прожитые вместе годы. Но меня постоянно одолевали сомнения: за свое ли дело я берусь? Я сам не понял, как это случилось, но ясно ощутил, что не могу поступить по-другому. В эти дни во мне действовал инстинкт самосохранения, заставивший взять ручку и начать записывать все, что помню, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. По существу, наверное, это и была "невозможность не писать" — рассказывает Борис Мессерер в послесловии к своим воспоминаниям. Но это не та «невозможность не писать», о которой говорили Вальзер и Шишкин. Они, по сути, творят мир новый, Мессерер же воссоздает тот, в котором жил. Они хотят вырваться, он — вернуться.
«Когда ее не стало, тоска настолько была сильная во мне и переживание настолько сильным, что я буквально через месяц после ее ухода начал писать эти воспоминания», — рассказывал Борис Мессерер журналистам. Над книгой он работал несколько лет. Все началось с расшифровки диктофонных записей — в последний год жизни Ахмадулиной художник просил жену рассказывать о родителях, детстве, ранних впечатлениях, случаях из совместной жизни. Собственно, этот первый кусок книги так и называется «Воспоминания Беллы». В нем она говорит о своей бабке (в девичестве — Стопани), ее брате, который был другом Ленина, и встрече с будущим вождем пролетариата:
«Бабушка заболевала тифом, а он (Ленин) закричал:
— Вели своей сестре подать кофе!
Бабушка подала сваренный плохо кофе, с холодными сливками, и он опять закричал:
— Что твоя сестра, такая дура, до сих пор не научилась кофе готовить?!»
Белла Ахмадулина рассказывает, как мать спасала отца в опасном 1937-м. Как чуть не умерла во время эвакуации в Казани. Как долго не могла поладить со школой и считалась там едва ли не умственно неполноценной. Как надерзила Корнею Чуковскому. Как литераторы боялись появляться в доме Пастернака после начала травли. Как работала внештатным корреспондентом в газете «Метростроевец». Как размышляла о самоубийстве Фадеева. Как была исключена (за Пастернака же) из Литинститута и восстановлена не без помощи Сергея Смирнова — отца режиссера Андрея Смирнова.
«Он был главный редактор “Литературной газеты” и возглавлял Союз писателей Москвы. Потом, когда Андрей Смирнов Бунина изображал, мне очень все это не понравилось. Там у них еще сценаристка такая была, Дунечка. Может, она и талантливая. Я ей даже что-то дарила, кольцо. Потом очень разочаровалась. Это все из-за Бунина. Это какой-то вздор» — комментирует Белла Ахатовна.
Всед за ее воспоминаниями идут записи Бориса Асафовича, в которых он рассказывает о своих родителях: актрисе немого кино Анели Судакевич, отце, солисте Большого театра Асафе Мессерере, аресте соседей и родных, смерти Сталина, оттепели, поездках во Францию, Англию, США.
Повествование не строго хронологическое. Автор скорее отталкивается от своих героев: Маяковского, Образцова, Тышлера, Мейерхольда, Пудовкина, Вертинского, Плисецких, Вознесенского, Евстигнеева, Плятта, Раневской, Бродского, Набокова, Ионеско, Иоселиани, Гуэрры, Антониони, Ирины Антоновой, Высоцкого, Ландау, Виктора Некрасова, Марии Розановой и Андрея Синявского, Шагала, Барышникова, Лимонова, Артура Миллера, Нины Берберовой, Венедикта Ерофеева, Окуджавы, Битова, Аксенова, Сергея Параджанова, Миронова, Искандера, Евгения Попова, Пригова — и это еще не полный список.
В речь Мессерера вклиниваются цитаты из мемуаров его матери, письма разных лет и адресатов и воспоминания и стихи Беллы Ахмадулиной.
Если Белла Ахатовна в своих воспоминаниях поэтически-образна, то у Бориса Мессерера статичный взгляд художника. Описывает ли он необычную внешность матери: «Мамина изысканная красота не типична для эпохи строительства социализма. Огромные зеленоватые глаза и нос с горбинкой делали ее внешность таинственной, уводящей куда-то вглубь времени». Или голод в Казани: «Шли в основном женщины и несли открытые гробики с детскими фарфоровыми личиками, совершенно сохранными, отчего они казались кукольными. Конечно, детские страхи мешали мне вглядываться в эти личики, но их фарфоровая опрятность, какие-то кружавчики вокруг лиц и на головках делали их игрушечными, нестрашными, а люди шли сурово, без слез».
Анекдоты рассказываются наравне с событиями, которые могли бы иметь драматические последствия. Вот история о любовных приключениях: «В Лондоне жил мой давний приятель Шура Шикварц. Шура в это время был увлечен какой-то, по его словам, страстной югославкой. Последняя история, связанная с ее именем, заключалась в том, что она, полная ревнивого чувства к семейному устройству жизни Шуры, после ночи, проведенной у нас, утром спрятала его одежду в своей крошечной съемной однокомнатной квартирке. После скандального объяснения Шура, находясь в отчаянии, вызвал полицию. Полицейский с невозмутимым лицом открыл холодильник и в морозильнике обнаружил вещи Шуры. Тем не менее Шура пребывал в восторге от этой дамы, и его совершенно не смущали ее выходки».
А за это могло последовать вполне серьезное наказание: «По свидетельству Веры Николаевны Буниной, в общем разговоре за столом Серова поддерживала официальную советскую версию, что в Париже все хуже, чем в СССР, и отрицала, что были аресты перед войной, а когда Симонов выходил из-за стола или его вызывали к телефону, шептала Бунину, "чтобы он не слушал Симонова и что приезжать не надо!". Как известно, Симонов перестал брать жену за границу. В дальнейшем она искренне переживала, когда ее муж включился в компанию борьбы с космополитизмом. Веру Николаевну очень обрадовало, что мы знаем о благородной роли Валентины Серовой».
При огромном объеме (более 800 страниц) и обилии имен книгу Бориса Мессерера упрекают в поверхностности, начетничестве и многочисленных фигурах умолчания: мол, не столько рассказал, что сколько описал и перечислил очевидное. Никаких тайн и пикантных подробностей не раскрыто, дети Мессерера и Ахмадулиной от предыдущих браков едва упомянуты, бывшие супруги в лучшем случае просто названы.
Упрек обоснован, но несправедлив. Как известно, чаще всего мемуары пишутся по двум причинам: чтобы свести счеты и чтобы вернуться в прошлое. «Промельк Беллы» — книга второго типа. И не книга даже — это зафиксированная в словах жизнь. Мемориал. А потому она не встроена в литературную парадигму и не может оцениваться по литературным канонам. Можно лишь с уважением отнестись к человеку, который на склоне долгой жизни, пришедшейся на трудный ХХ век, проявил благородную сдержанность и для каждого из своих героев нашел добрые слова.
Наталья Кочеткова

вторник, 17 января 2017 г.

«Пусть лучше я буду ярчайшим метеором, чем вечной, но сонной планетой»

12 января 1876 года родился американский писатель Джек Лондон. Прежде чем заняться литературой, он сменил множество профессий: продавал газеты, работал на фабрике и был матросом на промысловой шхуне. Однажды Лондон был арестован за бродяжничество и месяц просидел в тюрьме, после чего «заразился» идеями социализма.

Произведения Джека Лондона богаты пейзажными зарисовками, точными, лаконичными портретами героев. Автор восхищается силой воли человека, которая раскрывается в сложных обстоятельствах, восхваляет мужество и стойкость. Высказывания писателя мотивируют лучше любого тренинга:
«Красота абсолютна. Человеческая жизнь, вся жизнь покоряется красоте. Красота уже существовала во Вселенной до человека. Красота останется во Вселенной, когда человек погибнет, но не наоборот»

«Человек не должен видеть себя в истинном виде, жизнь тогда становится невыносимой»

«Жизнь — странная вещь. Много я думал, долго размышлял о ней, но с каждым днем она кажется мне все более непонятной. Почему у нас такая жажда жизни? Ведь жизнь — это игра, из которой человек никогда не выходит победителем. Жить — значит тяжко трудиться и страдать, пока не подкрадется к нам старость, и тогда мы опускаем руки на холодный пепел остывших костров. Жить трудно. В муках рождается ребенок, в муках старый человек испускает последний вздох, и все наши дни полны печали и забот. И все же человек идет в открытые объятия смерти неохотно, спотыкаясь, падая; оглядываясь назад, борясь до последнего»

«Я просто робею, когда вижу свою человеческую ограниченность, мешающую мне охватывать все стороны проблемы, в особенности когда речь идет о коренных проблемах жизни»

«Истинное назначение человека — жить, а не существовать"

«Ограниченные умы видят ограниченность только в других"

«Любовь не может сбиться с пути, если только это настоящая любовь, а не хилый уродец, спотыкающийся и падающий на каждом шагу"

«Неудивительно, что святые на небесах чисты и непорочны. Тут нет заслуги. Но святые среди грязи — вот это чудо!"

«Лучше пусть я буду пеплом, чем пылью. Пусть лучше иссякнет моё пламя в ослепительной вспышке, чем плесень задушит его!"

«Не стоит ждать вдохновения, за ним надо гоняться с дубинкой»

«Сильные умы никогда не бывают послушными"

«Жизнь всегда дает человеку меньше, чем он от нее требует»

«Только сильному дается истинная кротость, и только гордый знает подлинное смирение»


«Бесстрашие — плод опыта и знания, а не выражения силы»

«Человек бывает мертв задолго до своей смерти»

«Мужчины — каждый в отдельности и все вкупе, устроены так, что часто доходят до могилы, оставаясь в блаженном неведении всей глубины коварства, присущей другой половине рода человеческого"


Источник: http://diletant.media/articles/33363146/

четверг, 12 января 2017 г.

«На самом деле я хоббит». Настоящая жизнь Толкина

   3 января исполнилось 125 лет со дня рождения Толкина, писателя, подарившего миру «Хоббита» и «Властелина колец».
«На самом деле я хоббит, только они маленькие, как гномы, а я большой, — говорил Толкин в одном из своих последних интервью. — Я люблю сады, курю трубку, мне нравится здоровая еда. Я очень люблю грибы, у меня простое чувство юмора, которое многие критики находят скучным и неинтересным. Я поздно ложусь и поздно встаю, когда есть такая возможность. Чем же я не хоббит?».



   Как ни странно, о знаменитом писателе, который придумал мир Средиземья, даже самые ярые фанаты трилогии «Властелин колец» знают немногое.

Юный полиглот
   Джон Рональд Руэл Толкин, он же Дж. Р. Р. Т., родился 3 января 1892 года в Блумфонтейне, в Южной Африке, но уже в трёхлетнем возрасте вместе с матерью и младшим братом переехал в Англию. Его отец умер от ревматической лихорадки, едва мальчику исполнилось 4 года, и мать Толкина осталась с двумя маленькими детьми на руках.
Несмотря на то, что Мейбл Толкин едва сводила концы с концами, она приложила все усилия, чтобы дать детям хорошее образование. С ранних лет Толкин проявлял способности к филологии и изучению древних языков, а позже выучил не только латынь и греческий, но даже древнеанглийский, средневековый английский, англосаксонский, французский, немецкий, испанский, готский, финский, валлийский и древнеисландский. Более того, ещё ребёнком автор Средиземья придумывал собственные языки, например, «невбош», то есть «новейшую чепуху», в основу которого легли искажённые до неузнаваемости слова из английского, французского и латыни.
   К сожалению, мать Толкина умерла в 34-летнем возрасте, так и не увидев, каких успехов достиг её старший сын. Но перед смертью она успела позаботиться о мальчиках и доверила их воспитание добродушному священнику Бирмингемской церкви, отцу Френсису Моргану, благодаря которому жизнь сироты сложилась удачно.
   К подростковому возрасту Толкин уже точно знал, что хочет получить образование в Оксфордском университете на языковом отделении, однако учёба на общих основаниях была не по карману ни ему, ни его опекуну. У будущего знаменитого писателя был единственный способ осуществить свою мечту — сдать вступительные экзамены с отличными оценками. Для талантливого юноши это не должно было стать серьёзной проблемой, однако в его жизни появилась любовь...

Вечная любовь
   В школьные годы Толкин жил на съёмной квартире, а прямо под его комнатой снимала жильё молодая девушка по имени Эдит Бретт, с которой он сразу нашёл общий язык. Как это часто бывает, дружба молодой пары незаметно переросла в любовь, которая самым пагубным образом отразилась на успеваемости юноши.
   Отец Френсис, узнав, что 16-летний гений вместо того, чтобы уделять время учёбе, завёл тайный роман с живущей в том же доме девушкой, пришёл в ярость. Уговоры добродушного опекуна не помогли, поэтому священник был вынужден поставить жёсткое условие: Толкину запрещалось видеться с Эдит, общаться с ней и даже писать ей вплоть до достижения им совершеннолетнего возраста.
   Толкин послушался и прекратил общение с Эдит, после чего благополучно поступил в Эксетеровский колледж Оксфордского университета. И хотя казалось, что юноша навсегда забыл о возлюбленной, первое, что он сделал в свой 21-й день рождения — это отправил письмо Эдит, в котором просил её руки. Несмотря на то, что к этому времени девушка уже была обручена с неким Джорджем Филдом, ради своей первой любви она разорвала помолвку.

Война и мир Средиземья
   Влюблённые поженились через три года, в 1916 году, всего за 4 месяца до отъезда Толкина на фронт. Будущий писатель в начале Первой мировой войны поступил на офицерские курсы, и ему было суждено оказаться в центре «мясорубки» на реке Сомме, ставшей одной из самых кровопролитных битв в истории. Познав все «ужасы и мерзости чудовищной бойни», Толкин возненавидел войну, но позже в своём дневнике записал: «Возможно, без солдат, рядом с которыми я воевал, не стало бы страны Хоббитании. А без Хоббитании и хоббитов не было бы “Властелина колец”».
   Уже в октябре 1916-го Толкин в тяжёлой форме заболел сыпным тифом, который в Первую мировую войну представлял не меньшую опасность, чем пули и снаряды, и был направлен в госпиталь. Однако, приехав на переподготовку, заболел снова. Именно это время стало «золотым» для творчества Толкина, в эти годы были заложены основы будущего Средиземья: когда страшная болезнь отпускала Толкина, он начинал писать первые наброски своей фантастической эпопеи о трёх волшебных кольцах всемогущей власти — «Сильмариллион».

«Уходим в Средиземье!»
   Сразу после войны Толкин со своей семьёй переселился в Оксфорд, где начал работать над составлением Всеобщего словаря нового английского языка (позже он говорил, что за два года работы над словарем он узнал больше, чем за любой другой такой же период в своей жизни). Вскоре Толкин был утверждён в звании профессора, а в 1925 году удостоен кафедры англосаксонского языка в Оксфорде.
   Днём Толкин занимался научной деятельностью, а по вечерам рассказывал своим четырём детям сказки, которые позже переросли в повесть «Хоббит». Однажды рукопись профессора попала в руки к его студентке. Та, прочитав и восхитившись дивной историей, решила пристроить книгу в знакомое издательство. Интересно, что сперва издатели предположили, что «Хоббит» вызовет больший интерес у детей от пяти до десяти лет, однако аудитория читателей оказалась намного шире, и уже в 1938 году произведение профессора получило престижный приз газеты The New York Times как лучшая детская книга года.
   Читатели требовали продолжения истории, поэтому Толкин взялся за «Властелина колец». А сразу после публикации трёхтомной эпопеи к автору пришла мировая известность. Книгу читали и дети, и академики, и хиппи, и домохозяйки, но наибольшую популярность она приобрела в студенческой среде. В 60-е года прошлого столетия возник настоящий культ профессора и толкинистика, а среди американских студентов ходили лозунги: «Гендальфа в президенты!» и «Уходим в Средиземье!».

Музыка смолкла
   Мало, кто в мире литературы может похвастаться таким ажиотажем вокруг собственного творения, какой вызвал выход «Властелина колец». Однако сам Толкин счастлив от этого не был: «Никто не верит мне, когда я говорю, что моя длинная книга — это попытка создать мир, в котором язык, соответствующий моей личной эстетике, мог бы оказаться естественным. Тем не менее, это правда». Более того, он вкладывал в историю путешествия хоббитов глубокий смысл, называя трилогию истинно «католической» книгой «о смерти и жажде Бессмертия», но читатели воспринимали её просто как дверь в волшебный мир...
   К сожалению, последние годы жизни Толкина прошли в болезнях. Писатель страдал от острой язвы желудка, которая впоследствии и послужила причиной его смерти. Он скончался в 1973 году, через 2 года после смерти своей любимой жены. Толкина похоронили в одной могиле с Эдит, а на могильном памятнике, согласно завещанию, выгравировали имена главных персонажей Средиземья — Берен и Лютиэн (они много значили для автора: по сюжету эльфийка Лютиэн пожертвовала собственным бессмертием ради любимого).

Музыка смолкла, слова позабыты.
Луна постарела и солнце зашло.
Корабли волшебства бурей времени смыты,
Пламя чудес из остывшего сердца ушло.

(Из раннего стихотворения Толкина).







Источник: http://www.aif.ru/culture/person/na_samom_dele_ya_hobbit_nastoyashchaya_zhizn_tolkina

вторник, 10 января 2017 г.

Как согреться в холода: советы классиков русской литературы

Небывалые морозы застали всех врасплох. Машины не заводятся, пуховики не спасают. Как спасаться от холодов? Ответ есть у классиков – читайте книги. Может, рассказы о страданиях Акакия Акакиевича в прохудившейся шинели или о тяготах французов, обморозивших ноги под Москвой, и не согреют по дороге на работу, но точно подскажут, как пережить холода.


"Капитанская дочка", Александр Пушкин
"Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами".
"Что, брат, прозяб?" — "Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? Заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик". В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей".

"Шинель", Николай Гоголь
"Есть в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарованья к должностным отправлениям".

"Война и мир", Лев Толстой
"С 28-го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился".





"Доктор Живаго", Борис Пастернак
"Давно настала зима. Стояли трескучие морозы. Разорванные звуки и формы без видимой связи появлялись в морозном тумане, стояли, двигались, исчезали. Не то солнце, к которому привыкли на земле, а какое-то другое, подмененное, багровым шаром висело в лесу. От него туго и медленно, как во сне или в сказке, растекались лучи густого, как мед, янтарно-желтого света, и по дороге застывали в воздухе и примерзали к деревьям.
Едва касаясь земли круглой стопою и пробуждая каждым шагом свирепый скрежет снега, по всем направлениям двигались незримые ноги в валенках, а дополняющие их фигуры в башлыках и полушубках отдельно проплывали по воздуху, как кружащиеся по небесной сфере светила".

Собачье сердце, Михаил Булгаков
"У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне ревёт мне отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал. Негодяй в грязном колпаке – повар столовой нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства – плеснул кипятком и обварил мне левый бок.
Какая гадина, а ещё пролетарий. Господи, боже мой – как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь".